Неточные совпадения
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас
дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и
пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
В воздухе плыл знакомый гул голосов сотен людей, и Самгин тотчас отличил, что этот гул единодушнее, бодрее, бархатистее, что ли, нестройного, растрепанного говора той толпы, которая
шла к памятнику
деда царя.
«Вот ведь это кто все рассказывает о голубом небе да о тепле!» — сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал я. Но
дед маленькими своими шажками проворно
пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» — сказал я ему.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже
идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все
к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил
дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Капитан и так называемый «
дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «
Дед» беспрестанно бегал в каюту,
к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море, в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались
к шведскому берегу, а мы
шли почти посредине, несколько ближе
к датскому.
Девочка прильнула
к матери и ни за что не хотела
идти на руки
к седому настоящему
деду; она несколько раз пристально и недоверчиво заглянула в глаза матери, точно подозревая какую-то измену.
На другой день, чуть только стало смеркаться в поле,
дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и
пошел прямо
к попову огороду.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у
деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что
дед и руки опустил. В колоде ни одной карты.
Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот
дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Тетка покойного
деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек
идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра.
«Куда это зашел
дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет
деда! Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды, как видит,
идет, прямо
к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Все соглашались с ним, но никто не хотел ничего делать.
Слава богу, отцы и
деды жили, чего же им иначить? Конечно, подъезд
к реке надо бы вымостить, это уж верно, — ну, да как-нибудь…
Мне кажется, что в доме на Полевой улице
дед жил не более года — от весны до весны, но и за это время дом приобрел шумную
славу; почти каждое воскресенье
к нашим воротам сбегались мальчишки, радостно оповещая улицу...
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не
пойдет к ним Ванюшка, останется с
дедом, а
дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
По праздникам он целые дни зорко следил за мною и не однажды ловил меня на запрещенном — на сношениях с барчуками; ловил и
шел ябедничать
к деду.
— За костоправкой я
послал, — ты потерпи! — сказал
дед, присаживаясь
к ней на постель. — Изведут нас с тобою, мать; раньше сроку изведут!
Стонал и всхлипывал
дед, ворчала бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня
послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая. Бабушка, прижав руки
к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...
— Ваши-то мочегане
пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши
деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно
к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко, на земле было шумно, просторно, — а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе. И я решил, что не вернусь
к хозяевам и не
пойду к бабушке в Кунавино, — я не сдержал слова, было стыдно видеть ее, а
дед стал бы злорадствовать надо мной.
Я бросился
к бабушке, она отнеслась
к моему поступку одобрительно, уговорила
деда сходить в ремесленную управу за паспортом для меня, а сама
пошла со мною на пароход.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев.
Дед снова жил в Кунавине, я не ходил
к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он
шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Вырос у Гришука сын, этот самый Василей, и —
пошло всё, как при
деде:
послал его Гришук с овчиной да кожами на ярмарку
к Макарию, а Василей ему такую же депеш и
пошли.
Дядя же мой, князь Яков Львович, имел сходство с матерью только в глазах, а во всем остальном он
шел не в бабушкин род, а в
дедов, в род Протозановых, которые не отличались видным ростом и имели расположение
к тучности.
Деда, любившего жить пышно, это очень обрадовало, но бабушка,
к удивлению многих, приняла новое богатство, как Поликрат свой возвращенный морем перстень. Она как бы испугалась этого счастья и прямо сказала, что это одним людям сверх меры. Она имела предчувствие, что за слепым счастием
пойдут беды.
— Пусть
идет к себе домой, в лес, там и спит. А болото наше… Еще отцы и
деды наши вот в этом самом болоте жили.
Форма
к тебе
идет! Вырос, раздвинулся. Ну что же, надо поговорить! А меня вот внучка таскает: «
пойдем,
дед, да
пойдем», — любит со мной гулять.
— Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, — очень душа моя тянулась
к этому. У меня и
дед с материной стороны колдун был и дядя отцов — тоже. Дядя этот — в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его
слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, — дети
пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
Испугался бесенок и
к дедуПошел рассказывать про такую победу.
Вот и
дед идёт к паперти, согнувшись под тяжестью котомки, и озирается по сторонам, приставив ладонь ко лбу.
Когда я на другой день пришел
к дедушке, у него в сенях висели две закрытые роевни с пчелами.
Дед велел мне надеть сетку и обвязал мне ее платком по шее; потом взял одну закрытую роевню с пчелами и понес ее на пчельник. Пчелы гудели в ней. Я боялся их и запрятал руки в портки; но мне хотелось посмотреть матку, и я
пошел за
дедом.
— А ты,
дед,
к десятскому не ходи, — ласково проговорила молодайка. —
Иди прямо
к нам, — третья изба с краю. Странных людей свекровь так пущает.
Ухватываются старики по двое и, шатаясь,
идут и уходят — одна пара, потом другая. Хозяин
идет к дому, не доходит, спотыкается, падает и бормочет что-то непонятное, подобно хрюканью.
Дед с мужиками поднимается и уходит.
— Здравствуй,
дед! Бог на помощь! — приветствовал его Мелитон тонким, сиплым голоском, который совсем не
шел к его громадному росту и большому, мясистому лицу. — А ловко ты на дудочке дудишь! Чье стадо пасешь?
— А еще славят, что всю старину как собаку съел! — вскликнул Чапурин. — Слушай, что деды-прадеды наши говаривали: перву пить — здраву быть, другую пить — ум веселить, утроить — ум устроить, четвертую пить — неискусну быть, пятую пить — пьяным быть, чара шестая —
пойдет мысль иная, седьмую пить — безумну быть,
к осьмой приплести — рук не отвести, за девяту приняться — с места не подняться, а выпить чарок с десять — так тут тебя и взбесит.
—
Слава Аллаху, если дочь моя счастлива… — сказал
дед Магомет, направляясь
к своему приятелю-мулле, которому он сообщал все свои и радости и невзгоды.
— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда умирала
деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и
деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел
к ней так тихо, что никто его не заметил…
—
Дед, — обратился он
к Максиму, — вези меня
к Мирону! Скорей!
Идем, садись в коляску!
Когда на мою долю выпадает обязанность ходить под руку с дамой или девицей, то почему-то всегда я чувствую себя крючком, на который повесили большую шубу; Наденька же, или Варенька, натура, между нами говоря, страстная (
дед ее был армянин), обладает способностью нависать на вашу руку всею тяжестью своего тела и, как пиявка, прижиматься
к боку. И так мы
идем… Проходя мимо Карелиных, я вижу большую собаку, которая напоминает мне о собачьем налоге. Я с тоской вспоминаю о начатом труде и вздыхаю.
— Я в деревню хочу… — продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом. —
Дед, поедем в деревню
к мамке; поедем,
дед, милый, бог тебе за это
пошлет царство небесное…
Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями
к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал
дед, улыбнулся Пьеру и
пошел к нему на руки.